Проблема жизни текста, его способность продолжать свою эволюцию вне зависимости от воли первоначального создателя, его принципиальная полиинтерпретируемость привлекают к себе все большее внимание современных лингвистов и культурологов. Каждый художественный текст строится как «мозаика цитат» (Ю. Кристева), представляет собой «новую ткань, сотканную из старых цитат» (Р. Барт). Текст мыслится не как зафиксированная материальная форма, но как процесс. «Текст не может неподвижно застыть (скажем, на книжной полке), он по природе своей должен сквозь что-то двигаться – например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений» [1, с. 415].

В результате смысловых ассоциаций с текстами-предшественниками в литературном произведении формируется сложное межтекстовое коммуникативное пространство. Совокупность интертекстуальных элементов (точечных цитат, крылатых выражений, аллюзий, реминисценций) образует единый интертекст, который обеспечивает динамику общей текстовой семантики, структурно-смысловую целостность текста. Это породило множество исследований в области теории прецедентности (Ю.Н. Караулов, В.В. Красных, Д.Б. Гудков и др.), интертекстуальности (М.М. Бахтин, Н.А. Кузьмина, А.Е. Супрун, Ю.Е. Прохоров и др.). Ключевым понятием в подобных исследованиях является интертекстуальность – «глубина текста, определяемая его способностью накапливать информацию не только за счет отражения действительности, но и опосредованно, извлекая ее из других текстов» [4]. Она приводит к «приращению смысла» текста, является критерием его эстетической ценности и обнаруживается в процессе взаимодействия текста с автором или читателем.

Явление интертекстуальности тесно связано с понятиями прецедентности и прецедентных текстов. Считается, что эти термины были введены Ю.Н. Карауловым, который определял прецедентные тексты как «значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [2, с. 216].

Развивая теорию Ю.Н. Караулова, В.В. Красных к числу прецедентных относит феномены хорошо известные всем представителям национально-лингво-культурного сообщества, актуальные в познавательном и эмоциональном плане, обращение к которым постоянно возобновляется в речи представителей того или иного национально-лингво-культурного сообщества [3, с. 9].

Интертекстуальность является характерной особенностью русской литературы, в том числе литературы конца XIX – начала XX веков, неоднозначного и сложного периода. В этот период написан и мемуарный роман В.П. Катаева «Алмазный мой венец». Это произведение привлекает внимание исследователей своими идеями, своеобразием структуры и характеров героев, о нем и пойдет речь в данной статье. Основанный на реальных событиях, написанный в 1975–1977 годах и впервые опубликованный в июньском номере журнала «Новый мир» за 1978 год, роман посвящен литературной жизни Москвы, Одессы, Харькова 1920-х годов.

Внутри мемуарного текста происходит особое экзистенциальное «самодостраивание» личности повествователя, а художественность делает ее значимой и для читателя. Специфика художественных мемуаров как феномена самодостраивания личности в континууме жизни как поступка состоит в ее способности к расширению хронотопа личностного мира как в рамках наличной культуры, так и с выходом за ее пределы, в диалоге с иными эпохами и иными ракурсами видения, свойственными читателю. Анализ этого жанра показывает его актуализацию в современной культуре как эффективного способа экзистенциального «самособирания» человека

Заглавие произведения является цитатным. Оно восходит к черновой строке А.С. Пушкина, отброшенной затем им при написании «Бориса Годунова»: Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, «Вечная весна», а вернее всего «Алмазный мой венец», как в той сцене из «Бориса Годунова», которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно. Дополнительный смысловой оттенок катаевского заглавия выявляется при чтении одного из эпизодов его романа «Разбитая жизнь, или волшебный рог Оберона» (1969–1972). Здесь рассказывается о том, как в детстве Катаев самостоятельно и с воодушевлением производил известный физический опыт с металлической проволокой и солью, наглядно иллюстрирующий явление кристаллизации: Каждый раз, когда я читаю «Бориса Годунова» и дохожу до того места, где Марина говорит своей горничной: «Алмазный мой венец», – я вижу черный шкаф и на нем стакан с насыщенным раствором поваренной соли, а в этом растворе блестит уже совсем готовая коронка. (

Интертекст в романе В. Катаева «Алмазный мой венец» неоднороден по структуре и семантике; он представлен всем спектром интертекстем, отражающих различные ассоциативно-смысловые связи между произведением и его претекстами. Интертекстемы активно подвергаются индивидуально-авторским трансформациям и выполняют текстообразующую, жанрообразующую и стилеобразующую функции. «Алмазный мой венец» – заключительная часть «книги памяти», и в ней как бы сконцентрированы основные элементы «новой поэтики» как на содержательном, так и на формальном уровне. Тема поэтического существования получает здесь наиболее конкретное воплощение, расширяется круг писателей, которых вспоминает автор, в то же время здесь особенно отчетливо прослеживаются и элементы новой манеры письма: раскованность стиля, ассоциативный ряд, нарушение хронологии, своеобразие бессюжетной композиции, наличие лирического героя и т.п. Дав своих героев под псевдонимами, Катаев в то же время сам расшифровывает их имена, приводя строки из их произведений, описывая их внешность. Ключик, королевич, синеглазый, друг, братик, Командор. Под этими псевдонимами легко угадываются Ю. Олеша, С. Есенин, М. Булгаков, И. Ильф и Е. Петров и, конечно же, Маяковский – Командор (его псевдоним – единственный начинающийся с заглавной буквы). Введенные в текст стихи этих поэтов он приводит так, как запомнил, хотя мог бы сверить по первоисточником. Этот прием призван подчеркнуть, что они стали частью внутреннего мира автора. Не деля эти стихи на строки и строфы, Катаев подчеркивает их единство со своим текстом. Это и есть «алмазный венец», которым украшает свою книгу Катаев. Авторская позиция в отношении героев Катаевым выражена самим тоном повествования. Он то насмешлив, то ироничен, то лирически грустен. Чувства, описываемые автором, свои или чужие, подаются в той или иной доминирующей интонации. В романе «Алмазный мой венец» цитаты создают особый культурный пласт за счет своего количества и разнообразия. Всего в тексте произведения было выделено большое количество прецедентных феноменов, отличающихся между собой структурой и степенью дословности, что вызвало необходимость классифицировать цитаты. В науке существует достаточное количество различных классификаций и типологий цитат (прецедентных феноменов). Наиболее интересной нам представляется типология З.Г. Минц, разработанная при анализе лирики А. Блока [6]. Автор выделяет три типа цитат, примеры которых мы находим в романе В. Катаева. Во-первых, это цитаты в собственном смысле слова: наиболее распространенным из них является прямое цитирование – явные цитаты: …воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса: «Вы плачете, Агнесса, Вы поете О юности фарфоровой, – как встарь, Мелькают дни в стремительном полете: Над книгой сказок в ветхом переплете Весна качает голубой фонарь…». Катаев цитирует стихотворение «Агнесса» (1918), написанное поэтом Серебряного века Семеном Кесельманом.

На втором месте стоит цитирование без указания автора – скрытое цитирование: Англия помещалась где то среди слоев этих накоплений памяти и была порождением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой буквы эскесс, написавшего:

«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам Англии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крышей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый фонарь».

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Диккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи поразил воображение многих других, в том числе и мое.

Здесь цитируется стихотворение С. Кесельмана «Зимняя гравюра».

Во-вторых, это неточные цитаты и перефразировки текста-источника: Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира. – Ср.: А над Невой – посольства полумира (О. Мандельштам. «Петербургские строфы». 1913).

В-третьих, в тексте также встречаются цитаты – сокращенные знаки-указания на тот или иной текст, когда автор прибегает к простому упоминанию прецедентного имени (…владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс; Карл Маркс (1818–1883) жил в Лондоне с 1849 г. и до самой своей смерти; Он по улицам в берете и голубых штанах этаким принцем-нищим ходит!), Он [эскесс] был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина, ситуации (Нельзя было в то время услышать шаги командора и не стать христианствующим).

Кроме прецедентных высказываний, имен и ситуаций автор включает в текст романа реминисценции: «Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи…». Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные.

Манера И. Северянина читать свои стихи описана, например, в мемуарах Б.К. Лившица: «Как известно, он пел свои стихи – на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось». В своей пародии С. Кесельман вышучивает не какое-то конкретное поэтическое произведение Северянина, но сюжеты и экзотический словарь сразу нескольких его стихотворений.

Особое внимание следует обратить на те функции, которые прецедентные феномены выполняют в тексте. Н.А. Кузьмина отмечает, что основной функцией цитаты является указание на «чужое слово». Это своеобразная «попытка объективировать информацию» [5]. Автор называет данную функцию индексальной, то есть отсылающей читателя к какому-то другому тексту. Это первичная и основная функция цитаты – выступать «одним из способов создания полифоничности художественного произведения, введения в него иной, по сравнению с авторской, точки зрения» [5].

Функции цитат также можно рассматривать с опорой на функциональную модель Р.О. Якобсона [8]. Согласно данной модели, цитаты могут выполнять экспрессивную функцию; аппелятивную, когда использование «чужого слова» направлено на привлечение внимания определенной читательской аудитории; фатическую, которая заключается в установлении контакта между автором и читателем посредством верного прочтения интертекстуальных ссылок. Р.О. Якобсон выделяет поэтическую функцию, когда опознавание цитаты в тексте предстает как игра. Важной функцией цитаты является референтивная, т.е. передача информации о внешнем мире. Речь идет о свойстве цитаты отсылать читателя к «тексту-источнику» и одновременно актуализировать те смыслы, которые включает этот текст. Из всех предыдущих следует метатекстовая функция цитаты. Читатель, опознавая прецедентную единицу, обращается к исходному тексту, чтобы лучше понять смысл цитаты и через нее смысл данного текста. В таком случае «текст-источник» выполняет метатекстовую функцию по отношению к отрывку, в котором встречается цитата. Прецедентные феномены в тексте романа «Алмазный мой венец» выполняют все эти функции. Это произведение можно по праву назвать вершиной творчества В. Катаева – в нем отразилась культура, разносторонность и глубина знаний автора, не случайно речь его героев наполнена прецедентными высказываниями из различных областей культуры. Многие герои произведения, так или иначе выражают мысли автора, его взгляд на мир. Интонации, с которыми герои произносят цитаты, выбор цитируемого автора – все это раскрывает восприятие самим автором культурного и литературного пространства. Например, цитаты из стихотворений О. Мандельштама появляются в романе потому, что он был опальным поэтом, его стихотворения о свободе человека, противостоянии несправедливой власти. Большое количество прецедентных высказываний из произведений поэтов Серебряного века объясняется не только универсальностью их мыслей, но и их свободным, независимым идеями. Очевидно, что «в смешении эпох и биографий заключались интерес писателя к минувшему, глубокое знание его, и публицистический напор, посыл, находящие в текущем исторические корни» [8, с. 103].

Коллизия «свое/чужое» обретает аспект не только «индивидуальное /государственное», но и «чужого слова». И эта проблема разрешается В. Катаевым без видимого напряжения. Мысля себя человеком, включающим в поле реальной для него жизни искусство, он превращает его в материал для создания своих произведений. «Цитатность» становится стратегией повествования, содержательно выражающей тип сознания человека культуры. Своеобразие его миростроения состоит в том, что он, мысля себя завершителем эпохи, «последним из могикан», следовательно, последним свидетелем ее материального и духовного мира, носителем безвозвратно утрачиваемых смыслов, считает долгом не просто насытить свои тексты малоизвестными (на момент написания книг) строками прекрасных поэтов, ушедших в «страну, откуда нет возврата», но и завершить в своих текстах прежние споры («Уже написан Вертер»), реализовать повествовательные интенции, предложенные, но по разным причинам не реализованные предшественниками. Обобщая все сказанное, следует отметить, что культурное пространство романа В.П. Катаева «Алмазный мой венец» чрезвычайно богато и разнообразно: в тексте встречаются прецедентные феномены, относящиеся к областям античной и классической литературы, Библии, литературы XX века, а также песенным текстам и лозунгам советской эпохи. Все это нуждается в детальном изучении. В результате синтеза различных источников расширяются пространство и время текста. Через использование прецедентных феноменов писатель достигает творческого диалога с культурным наследием прошлого.

_____________________________________

1. Барт, Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика: Пер. с фр. / Р. Барт. – М.: Прогресс, 1989. – 616 с.

2. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. – М.: Наука,1987. – 264 с.

3. Красных, В.В. Система прецедентных феноменов в контексте современных исследований / В.В. Красных // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей / Ред. В.В. Красных, А.И. Изотов. – М.: «Филология», 1997. Вып. 2. – С. 5-12.

4. Кузьмина, Н.А. Интертекстуальность и прецедентность как базовые когнитивные категории медиадискурса / Н.А. Кузьмина // Медиастилистика. – 2011. №1. http://www.mediascope.ru/node/755

5. Кузьмина, Н.А. Культурные знаки поэтического текста / Н.А. Кузьмина (http://www.vevivi.ru/best/Kulturnye-znaki-poyeticheskogo-teksta- ref40001.html)

6. Минц, З.Г. Функция реминисценций в поэтике А. Блока / З.Г. Минц // Учен. зап. Тарт. ун-та. 1973. Вып. 308: Тр. по знаковым системам 6. — с. 387-417.

7. Штокман, И. Стрела в полете (Уроки биографии Ю. Домбровского) / И. Штокман // Вопросы литературы. – 1989. – № 3. – С. 84-109.

8. Якобсон Р.О. Функциональная модель / Р.О. Якобсон (http://fixed.ru/ prikling/intertekst/funkcii.html)